Иностранец как герой русского искусства

В рамках прошедшей с 3 по 7 июля Российской креативной неделе эксперты на нескольких площадках и в кулуарах рассуждали на тему культурного кода, поиска новой культурной идентичности российского общества. В том числе и через образ “другого”, непохожего на нас человека, обращаясь к опыту русской литературы и кинематографа.

“Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем у нас. Как, скажем, взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все остальные предметы”.

Так начал свой рассказ “Иностранец” Михаил Зощенко, писатель-сатирик первой половины 20 века. Такое сатирически-пролетарское описание иностранного гостя в Советской России было идейно одобряемым. Однако иностранец как герой русского, а затем и советского искусства, менял свой образ и роль в зависимости от эпохи и личного отношения к нему автора. Периоды осторожного присматривания к иноплеменной западной культуре и нравам на православной земле сменялись временами полного восхищения и даже частичной замены ею родной культуры и языка (вспомним русское дворянское общество первой четверти 19 века).

Россия как государство развивалось в тесном многовековом взаимодействии с восточными народами — от хазар и скифов до монголо-татар и сибирских племён. Поэтому язык и культура Большой Степи стала органичной частью складывающейся российской идентичности. Между Русью и Европой стояли близкие по традициям и языку славянские народы Речи Посполитой и Молдавии. О жизни западных обитателей континента русские люди знали лишь по пересказам соседей. Разве что англичане, беспошлинно торговавшие в Архангельске, завозили свои “чудины” нашим поморам и карелам. Но дальше северного региона знания о них в народе особо не распространялись, поэтому не оказывали влияния на общий культурный и социальный ландшафт русского общества.

Знакомство с европейцами и традиция приглашать их на русскую службу пришли вместе с Петром Первым. Со времен первого российского императора, когда через широко открытую им дверь в Россию начали массово приезжать заграничные гости, наполнив своим говором и иноплеменными привычками общества Москвы и Санкт-Петербурга, взаимопроникновение культур стало заметно. Так, что с тех пор русская литература неизменно использовала образ иностранца в своих сюжетах. Чаще всего он носил сатирически-добродушный оттенок, подчеркивавший разницу взглядов, привычек, поведения и внешнего вида европейцев и русских. И если ремесленники и купцы, находящиеся на низших ступенях сословного общества, не оказали влияние на творчество дворян, кои составили цвет русской культуры, то гувернёры, учителя и офицеры на протяжении всего 19 века становились героями их произведений.

С помощью “образа другого” наши интеллектуалы изучали свой, русский народ в его сословных и человеческих традициях, взаимоотношениях, осуждая самоуничижение перед всем иностранным. Через описание иностранца русские писатели, как правило, старались показать отношение к своим, российским народным чертам. Как это сделал Грибоедов, дипломат и общественный деятель, устами Чацкого отозвавшись о русском дворянском обществе первой половины 19 века:

Французик из Бордо, надсаживая грудь, собрал вокруг себя род веча

И сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам, со страхом и слезами.

Приехал — и нашел, что ласкам нет конца. Ни звука русского, ни русского лица не встретил,

Будто бы в отечестве, с друзьями.

Но первым, кто не упускал случая высмеять преклонение русского дворянства перед иностранными гувернёрами и другими европейскими иммигрантами, был Пушкин. Французского учителя Бопре у юного Петруши Гринёва Пушкин в “Капитанской дочке” нелестно описал как безнравственного и необразованного человека, который у себя на родине работал парикмахером, а в Пруссии служил солдатом. Однако, попав в семью русского дворянина, предстал европейски образованным человеком. Евгению Онегину автор тоже определил “убогого французика”, который “чтоб не измучилось дитя учил его всему шутя, не донимал моралью строгой”. В “Пиковой даме” автор делает главным героем обрусевшего немца: Герман расчетлив, экономен, но страстен до денег и легкого обогащения.

Лев Толстой в “Войне и мире” уделяет сравнительной характеристике разных народов значительное внимание, наиболее ярко делая это на примере немецкого генерала Пфуля. Николай Гоголь в “Невском проспекте” рисует нам сатирический, где-то даже гротескный образ того же немца. А уже Гончаров на фоне подтянутого, энергичного и ведущего здоровый образ жизни Андрея Штольца рисует мягкотелость, ленивую меланхолию и чревоугодие Обломова как русскую антитезу немецкой практичности и целеустремлённости.

Иностранцы в советском искусстве

Однако со сменой эпох иностранец не только как главный, но и как второстепенный герой практически ушел из советской литературы, начиная с 30-х годов. Зато массово вошел в процесс индустриализации советской промышленности, а заодно и “засветился” в агитационном кино. Начало бурного развития промышленности и период коммунистических строек совпал с экономической депрессией в США и Европе. Об уровне народного обнищания можно судить по повести американского писателя Джона Стейнбека “Гроздья гнева”, где разгар Великой депрессии описан через судьбу фермеров и рабочих среднего запада.

На фоне массовой безработицы известия о бурно развивающемся Советском Союзе дарили людям надежду на спасение. За 1929-1935 годы в СССР приехало как минимум 80 тысяч иностранных рабочих и инженеров, четверть из которых — из США.

При помощи приехавших иностранных специалистов в стране создавались крупнейшие заводы и промышленные предприятия. Однако, несмотря на производственный энтузиазм и идейную близость, иностранный рабочий так и не стал героем советского искусства. Из периода немого кино, пожалуй, можно вспомнить лишь пропагандистскую картину Льва Кулешова “Необычные приключения мистера Веста в стране большевиков” 1924 года. Но её героем был американский турист. Вест приезжает в СССР специально, чтобы сравнить журнальные антибольшевистские картинки с реальностью советской жизни. К откровенно пропагандистским, но уже высокохудожественным явлениям нового советского искусства можно отнести и знаменитую картину Александрова “Цирк” 1936 года с Любовью Орловой в главной роли. В отличие от мистера Веста, уехавшего обратно в Америку, героиня Орловой Мэрион Диксон не стала чужой для советских людей и даже осталась в Советском Союзе, влившись в дружные ряды творческой интеллигенции новой родины.

На всём протяжении послевоенного времени иностранцы в кино и литературе чаще всего выступали в роли шпионов или преступников. Приятным исключением стала комедия Эльдара Рязанова 1974 года “Невероятные приключение итальянцев в России”, в которой иностранцы представлены хоть и авантюристами, но милыми и обаятельными. Скорее всего это связано с тем, что картина создавалась в тандеме с итальянскими кинематографистами.

70-е годы оказались очень турбулентными в мировой политике. Советские идеологи старались сгладить острые фазы противостояния между СССР и США разделением антисоветской западной агрессивной элиты и простых миролюбивых американцев и европейцев. И уже в 1980 году Георгий Данелия создаёт свой шедевр — “Осенний марафон”, где одним из героев делает милого и добродушного ученого-слависта из Норвегии Билла Хансена почти домашним, немного несуразным, но близким и родным по духу. Но он используется режиссёром не как самостоятельная личность, а лишь как повод, зеркало для главного героя, на фоне которого показана драма мятущейся, потерявшей опору души интеллигента эпохи застоя.

В период новой России необходимость творческого осмысления двух миров — русско-советского и западного отпала сама собой. Страна бешеным галопом влетела “во все тяжкие” западного образа жизни. Иностранец как антитеза русскости потерял актуальность. И лишь однажды, ударом брансбойта балабановской драмы “Брата” пробил, казалось бы, наглухо законопаченные недра памяти нового российского общества. После него отечественное искусство пока не подарило публике и читателям ничего значительного, значимого “другого” для лучшего осмысления себя. А это говорит о том, что всё еще впереди.