Подходы к интерпретации наследия и памяти советского периода на примере опыта некоторых посткоммунистических стран

Раса Чепайтене – доктор гуманитарных наук, научный сотрудник Института Истории Литвы, доцент Вильнюсского университета


Коллективная память –то, что индивиды и общества сохраняют из своего прошлого и то, что они с этим прошлым делают¹. Мы каждый раз переосмысливаем наше прошлое, чтобы оно соответствовало нашей теперешней идентичности. Функционирование памяти тесно связано с попытками политической и экономической элит не только утвердить свою легитимность, но и присвоить и контролировать культурный капитал². Но в случае, когда из за этого культурного капитала борются множество заинтересованных групп и центров власти, коллективная память теряет свою гомогенность, становится многоголосой, противоречивой и раздробленной. В основном, такие “бои за память” и свойственны современным демократическим обществам.

Без сомнения, один из сильнейших “боев за память” в странах бывшего “соцлагеря” связан с переосмыслением социалистической эпохи. Какие перемены и здвиги можно фиксировать в данной области за последние 20 лет? Можно ли тут вообще нащупать какие-то общие тенденции, ведь разные страны бывшего “соцлагеря” и СССР многим отличались друг от друга уже тогда, уж не говоря о разновидностях их посткоммунистического развития?

По мнению украинского политолога, понять теперешнюю политику коллективной памяти посткоммунистических стран можно лишь в контексте двух основных факторов – окончания Холодной войны и расширения ЕС³. Очевидно, что процесс переосмысления советского прошлого, начавшийся во время падения Берлинской стены, по сей день продолжается. Опыт Балтийских стран, выбравших статегию отвержения советской эпохи и наследия официальной культуры в данном случае можно считать давольно типичным для всех стран Центрально-Восточной Европы. Ими был выбран путь актуализации другого пласта наследия – а именно “наследия насилия” (heritage of atrocity) ⁴ и трауматической памяти сталинских репрессий и антисоветского сопротивления, на который опиралась после приобретения независимости заного создаваемая “политика памяти”.

Такая тенденция отнють не является каким-то исключением. Вторая половина XX в. во всем мире ознаменовалась множеством драматических событий и попытками так или иначе их осмыслить. Основными сюжетами травматической памяти до сих пор можно считать усилия по осмыслению Второй мировой войны⁵, Холокоста, колониализма, апартеида, коммунизма, нацизма и других тоталитарных режимов и по увековечиванию испытанных страданий.

Хотя надо признать, что на самом деле тут не все так однозначно. Несмотря на акцентируемые в официальном дискурсе многих посткоммунистических стран болезненные, травматические или неудобные, неприятные события советского прошлого, та же эпоха сохранила в коллективной памяти и немало своеобразных черт и знаков. Мы все еще живем в архитектурном окружении, качественно не очень отличающемся от советского времени, слушаем записи «советской эстрады», смотрим фильмы и читаем художественную литературу той поры... Интересно, что, довольно быстро после восстановления независимости стран бывшего “соцлагеря”, социологи стали фиксировать начавшую тайно или даже открыто проявляться у некоторых граждан, особенно старшего поколения, ностальгию по советскому прошлому, по представляемым или реально «лучшим», «более сытым» и «безопасным» временам, чем сейчас.

Этим сегодня уже начинает искусно пользоваться и рынок, предлагающий потребителям продукты, верно или ошибочно связываемые с недавним прошлым. Даже если сегодня производятся товары, действительно появившиеся в советское время, все-таки становится больше имитаций под советские, поскольку их вкусовые и другие качества мало общего имеют с действительностью того времени (например, в Литве производятся и немалый спрос имеют «советские мясные продукты» или мороженое «Ностальгия», упаковка которых вызывают аллюзии с эстетикой соцреализма). Так что у сегодняшнего потребителя может сложиться ошибочное представление о советском времени как о богатом периоде, отличавшемся обилием и разнообразием товаров. Интересно и то, что реклама «советских» продуктов питания часто акцентирует не советское время как таковое, а косвенно противопоставляет суррогатность современных продуктов питания (заменители мяса, консерванты) «здоровью и натуральности» пищи того времени.

Ностальгия бывших стран «соцлагеря» по недалекому прошлому действительно парадоксальна. Ведь это понятие обычно отождествляется с тоской по потерянному дому, своеобразному «золотому веку». В этом случае стоило бы говорить скорее об определенной социокультурной разновидности «Стокгольмского синдрома». Нетрудно догадаться, что за рождение этого странного явления, масштабы и формы которого по сути довольно трудно нащупать, несет ответственность не столько само советское время, сколько сложное экономическое и социальное положение многих поткоммунистических стран, оказавшихся в постоянном состоянии «перехода» (transition) к свободному рынку и гражданской демократии, и особенно по сравнению с развитыми государствами, связанные с этим психологически с трудом выносимые чувства униженности и обособленности⁶.

Едва ли не самый яркий пример такой социальной стигматизации – бывшая Восточная Германия, которая после объединения особенно остро почувствовала свою неполноценность и в качестве одного из способов ее излечения выбрала путь включения в новую идентичность элементов старой, коммунистической идентичности. Этот феномен получил даже своеобразное название «остальгии» и быстро вызвал внимание не только социальных аналитиков⁷, но и организаторов индустрии туризма⁸.

Однако можно утверждать, что бывшая ГДР в этом отношении отнють не исключение. По сути все посткоммунистические государства, создающие новую идентичность, сталкиваются с трудно решаемой проблемой – оттолкнуть или интегрировать свое советское прошлое и специфический опыт в пространство мировоззренческих и ценностных координат настоящего? В этом случае речь, видимо, шла бы об обоих типах ностальгии, выделяемых антропологом Светланой Бойм – реставративном и рефлексивном⁹. В первом случае стараются реставрировать, вернуть или воссоздать символы, ритуалы, материальные объекты прошлого, во втором – пытаются сохранить рассыпавшиеся фрагменты памяти.

Теоретик охраны наследия Дж. Э. Танбридж заметил и другой феномен, который он назвал дилеммой «наследие versus экономика»¹⁰. Это означает, что страны Центральной и Восточной Европы и некоторые страны бывшего СССР, склонные рассматривать наследие коммунистической эпохи скорее как преграду при конструировании новой национальной идентичности, вызывают интерес у зарубежных туристов и получают соответственно немалые финансовые вливания именно из-за этого¹¹.

Очевидно, что в этом случае можно найти не только явные различия, но и общие черты между бывшими странами западного и восточного блоков – например, актуализируемый музейными, аудиовизуальными и под. средствами опыт Холодной войны¹² на повседневном уровне, без сомнения, создает возможность найти гораздо больше точек соприкосновения между гражданами стран, когда-то разделенных Железным занавесом, чем могли бы представить сами идеологи соперничающих лагерей того времени.

Mожно было бы коротко упомянуть попытки осмысления советского периода музейными средствами в посткоммунистической Ценральной и Восточной Европе. Изменения, происходившие после распада советской системы, были такими быстрыми и необратимыми, что поторопились не только их зафиксировать, но и попытаться превратить в музейные экспонаты атрибуты советской культуры и быта. Например, в объединявшейся Германии Исторический музей Германии на Западе (Deutsches Historisches Museum, создан в 1987 г.) как и Музей немецкой истории (Museum für deutsche Geschichte, 1952-1990) на Востоке, начали публичную кампанию, обращаясь к людям, чтобы они жертвовали вещи, которые, по их мнению, стоит сохранить. Девиз этой кампании был ‘Die DDR ins Museum!’ («ГДР в музей!»). Целью было включить в орбиту охраны объекты повседневности, которые составили жизненно важную часть социализации и в противном случае были бы безвозвратно утеряны. Даже новые музеи, такие как Dokumentationszentrum Alltagskultur der DDR (Центр популярной культуры ГДР), созданный в 1993 г. в Эйзенхуттенштадте, преследовали именно эту цель.

Стремление этих учреждений собрать как можно больше предметов по сути было соревнованием со временем. Это с очевидностью доказал рост объема хозяйственных отбросов, оказавшихся на помойках в бывшей Восточной Германии в период post-Wende. Объекты были спасены из мусорной ямы и перенесены в музей, словно он был новым Ноевым ковчегом: по одному представителю от каждого типа. Многие жители Восточной Германии могли в таком музее случайно столкнуться с обстановкой собственных домов. Эффект был амбивалентным: с одной стороны, привычная жизнь оказалась каким-то образом облагороженной, однако, с другой стороны, это могло быть достигнуто только в случае неиспользоанности этих объектов¹³.
Все-таки попытки переинтерпретации и сохранения путем музеефицирования советского наследия, некоторые примеры которых из разных посткоммунистических стран мы здесь приводим, следует оценивать как довольно парадоксальные, особенно учитывая замечание французского социолога Анри-Пьера Жёди, что «культурный реликт двусмысленен, поскольку он одновременно может стать символической гарантией идентичности, но также и средством отказа от нее»¹⁴.

В свою очередь, волна музеефикации травматической памяти и антисоветского сопротивления в Центральной и Восточной Европе стала одной из сильнейших и наиболее широко распространившихся стратегий переосмысления советской эпохи. Большое общественное значение быстро получили музейные экспозиции, такие как Музей жертв геноцида, в 1992 г. созданный в Вильнюсе в бывшем здании КГБ, подчиненный главному в Литве учреждению, ответственному за сохранение и увековечивание травматической памяти – Центру исследования геноцида и движения сопротивления жителей Литвы. Как известно, одна из камер здания бывшего КГБ была позднее воспроизведена в Будапеште в House of Terror, созданном в 2002 г. и посвященном нацистской и советской оккупациям. Аналогичные Музеи оккупации были созданы в Риге (1993 г.) и в Таллинне (2003 г.), а в Киеве (с 2001 г.) и Тбилиси (с 2006 г.) действуют музеи советской оккупации.

Так что, хотя с точки зрения советского идеологического наследия и особенно художественной пропаганды был найден и во многих странах применен довольно конкретный путь музеефикации, все-таки он оставляет много нерешенных вопросов. С точки зрения сегодняшнего времени, очевидно, что такие объекты, как в 1993 г.созданный недалеко от Будапешта парк Шобор (арх. Акос Элеод) или открытый в 2001 г. в Литве частный парк Грутас¹⁵ имели немалый коммерческий успех (насколько известно, сейчас его задумали повторить в аналогичных проектах в Латвии и на Украине).

Частный парк Грутас является одним из ярчайших примеров осмысления официального наследия советского времени. Сознательно или нет, но в этом случае успеху музея особенно содействовала стратегия локализации, позволившая в одном месте (на юге Литвы) собрать как можно больше артефактов этого типа – атрибутов советского идеологического искусства и пропаганды.

Архитектор Римвидас Глинскис, утверждавший, что «многое, что мы называем национальным, является советским», еще в 1995 г. предлагал такую программу охраны соцреалистического искусства: «1) исследовать наследие соцреализма, 2) отложить его уничтожение на 50 лет; 3) как можно полнее его сохранить, 4) сохраняя не цензурировать, 5) если что-то уже устранено – экспонировать, 6) создавать новое, чтобы уменьшилось желание разрушать старое»¹⁶.

Однако этой позиции придерживались далеко не все интерпретаторы советского времени. Сама идея образования частного парка Грутас встретила серьезное сопротивление некоторых общественных групп. Высказывались опасения, что посещение парка может вызвать просоветские настроения, иначе говоря, может стать местом паломничества ностальгирующих по советскому времени. Из-за этого большое внимание уделялось интерпретациям, сопровождающим эту контраверсивную экспозицию под открытым небом. Однако предложения подать единственную версию событий, исключительно отрицательно изображающую советское время, по сути противоречит современным теориям управления наследием, которые предлагают избегать навязывания посетителю заведомые идеологические установки и советуют позволить ему самому интерпретировать культурные значения местности¹⁷.

Грутас особенно интересен как место памяти, в котором воспоминания о советском времени осмыслены с использованием больше не словесных, а сенсорных способов выражения – зрения, прикосновений и вкуса¹⁸. В парке коммунистическое прошлое Литвы можно не только увидеть в экспозиции скульптур, но и попробовать в музейном кафе, где одетые в пионеры официанты предлагают посетителю «советские» блюда и напитки – своеобразные катализаторы «практической ностальгии»¹⁹.

Анн-Мари Лосончи, интерпретируя аналогичный музей скульптур в Венгрии, пользуется метафорой кладбища. По ее мнению, находящийся недалеко от Будапешта парк Шобор – это территория, где лежит погребенный социализм²⁰. А в случае интерпретации парка Грутас можно использовать несколько другие метафоры. Топографическая закрытость музея, символизируемая опоясывающим его территорию рвом и болотистым лесом, может указывать как на утопический характер этого искусственно созданного пространства, так и на тюрьму или «зону», в которой «сидят» бывшие «строители коммунизма». Вспомним, что само социалистическое пространство в свое время официально называлось «соцлагерем» (конечно, в официальном дискурсе имели в виду именно эту интерпретацию) и «тюрьмой» (так его интерпретировали опоненты режима)). Так что на Грутас мы можем смотреть как на своеобразный Гулаг наоборот. Стоящий у входа свидетель ссылок – товарный вагон со скульптурами коммунистических идеологов – создает аллегорию контрастирующих, но и дополняющих друг друга компонентов памяти: один из них символизирует преследуемых и порабощенных, другой – преследователей и поработителей (хотя следует признать, что структура парка Грутас по сути не основана на этом контрасте, он скорее предчувствуется и генерируется в памяти и рефлексии посетителей парка).

Другой важный момент в восприятии и интерпретации парка – элементы иронии, сарказма или гротеска, своеобразно сливающиеся с существовавшей в советское время неофициальной культурой смеха²¹. Это тоже кажется довольно амбивалентным. Если, желая привлечь как можно больше посетителей, советское прошлое с помощью новых музейных средств интерпретируется непосредственно как веселая игра (инсценировки), балаган и шутка, то у жертв прежнего режима он неизбежно вызывал и будет вызывать не такие веселые ассоциации. Таким образом, создаваемое парком Грутас впечатление отражает парадоксальность, многозначность и сложность воспоминаний о советском времени. Они порождают злость, стыд, смех или издевку и чувства травмы, потери или, наоборот, ностальгии. Однако, возможно, что упомянутая амбивалентность осознания и интерпретации парка как раз и являются причиной не его слабости, а неугасающей привлекательности.

Как мы видели, во многих посткоммунистических странах приоритетное внимание государства и общества с самого начала было обращено именно на официально-пропагандисткую или резистентную и травматическую плоскости интерпретации советского времени – она отражается в экспозициях и образовательных программах многих музеев²². Однако можно утверждать, что до сих пор не хватает комплексного взгляда на советскую действительность, позволяющего не только лучше ее узнать, но и глубже осмыслить.

Эту лакуну пытаются заполнить открытый в 2001 г. в Праге Музей коммунизма²³ и ныне в Вильнюсе создаваемый музей Homo sovieticus, в своих экспозициях стремящиеся воссоздать целостный образ советской жизни, поэтому выделившие немаловажное место и повседневности, и образу жизни советского человека.

Обобщая надо заметить, что в странах Центрально-Восточной Европы можно выделить три основных пласта интерпретации советского наследия: 1) официальное наследие режима и пропаганды, по отношению к которому большинство посткоммунистических стран выбрало стратегию отвержения и/или музейафицирования, 2) наследие антисоветского сопротивления и сталинских репрессий, ставшее одной из самых сильных опор нынешней “политики памяти” некоторых государств, в том числе особенно Балтийских стран, и 3) наследие советской культуры (в самом широком смысле слова), повседневности и быта, которое, в отличии от предидущих двух, подверженным немалым потенциальным или реальным дисонансам и противоположным интерпретациям, может как раз стать плодотворным и пока еще мало исследованным полем для неконфликтного прочтения советской эпохи.

Похоже, что через 20 лет после разрушения Берлинской стены в Центральной и Восточной Европе мы снова можем фиксировать волну активизации «коммунистической памяти». Это показывает и непрекращающееся развитие реальных и виртуальных музеев, посвященных советскому периоду или оккупационным режимам тоталитарных систем вообще, позволяющее глубже и всестороннее понять и интерпретировать противоречивое наследие советского времени.

Таким образом коллективная память советского времени и материальное и нематериальное (духовное) его наследие по-разному воспринимаются как «изнутри», так и снаружи бывшего Железного зановеса и людьми различных поколений, опыта и политических взглядов по-разному интерпретируются и вспоминаются, поэтому сегодня она становится странной смесью традиций и преемственности, отрицания и разрыва, чем спешат воспользоваться не только различные политические, культурные, но и экономические группы.

1 Jacques Le Goff, Histoire et mémoire. Paris, Gallimard, 1988, p. 170.

2 Pierre Bourdieu, Outline of a Theory of Practice. Cambridge University Press, 1977.

3 Tatiana Zhurzhenko, The Geopolitics of Memory http://www.eurozine.com/articles/2007-05-10-zhurzhenko-en.html.

4 Этот термин в научный оборот ввели исследователи так называемого “дисонанса наследия” Г.Й. Ешворт и Й.Е. Танбридж. Подробнее см. J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage. The Management of the Past as a Resource in Conflict. Chichester, John Wiley and Sons, 1996, p. 94-130.

5 Один из новейших анализов этой темы приводится в произведении Сьюзан Рабин Сулейман. См. Susan Rubin Suleiman, Crises of Memory and the Second World War, Cambridge, Harvard University Press, 2006. Подробнее о различных или даже противоречащих друг другу трактовках Второй мировой войны в коллективной памяти стран Центральной и Восточной Европы см. Silvia Machein, Agnes Simon, Zwischen Emotion und Information. Gedenkorte im Spannungsfeld interkultureller Wahrnehmung. Ein Projektbericht. http://www.kakanien.ac.at/beitr/materialien/SMachein_ASimon1.pdf.

6 Тут можно вспомнить такие современные художественные фильмы как немецкий „Goodbye Lenin“ (реж. Wolfgang Becker, 2003), российский „Парк советского периода“ (реж. Ю. Гусман, 2006) и проч.

7 Подробнее см. J. Bach, "The Taste Remains": Consumption, (N)ostalgia, and the Production of East Germany, Public Culture, 2002, October 1, 14 (3), p. 545 – 556; Ines Geisler, Domesticating East Germany Communism through Celluloid and Brics http://www.opendemocracy.net/content/articles/PDF/1562.pdf; Julian Cramer, Goodbye Lenin: the Uses of Nostalgia http://www.opendemocracy.net/content/articles/PDF/1433.pdf (žr. 2007 01 13).

8 Duncan Light, Gazing on Communism: Heritage Tourism and Post-communist Identities in Germany, Hungary and Romania, Tourism Geographies, 2000, no. 2, p. 157-176.

9 Svetlana Boym, The Future of Nostalgia. New York: Basic Books, 2001, p. 41-49.

10 J. E. Tunbridge, Whose Heritage? Global Problem, European Nightmare, Building a New Heritage. Tourism, Culture and Identity in the New Europe (ed. by G. J. Ashworth and P. J. Larhkam), London, Routledge, 1994, p. 123-134.

11 Duncan Light, Gazing on Communism…, p. 157-176.

12 См., например, David Uzell, The Hot Iinterpretation of the Cold War, Monuments of War. The Evolution, Recording and Management of twentieth-century Military Cites. English Heritage, 1998, p. 18-21.

13 S. Arnold-de Simine, Theme Park GDR? The Aestheticization of Memory in post-Wende Museums, Literature and Film. Cultural Memory and Historical Consciousness in the German-Speaking World Since 1500 (ed. by Ch. Emden, D.Midgley), Papers from Conference ‘The Fragile Tradition’. Cambridge, Peter Lang, 2004, vol. I, p. 259.

14 Henri-Pierre Jeudy. Memoires du social. Paris, Presses universitaires de France, 1986, p. 116.

15 Подробнее их сравнительный анализ см. Paul Williams, The Afterlife of Communist Statuary: Hungary’s Szoborpark and Lithuania’s Grutas Park, Forum for Modern Language Studies, 2008, Volume 44, Number 2, p. 185-198.

16 Rimvydas Glinskis, Ar Lietuvos meno istorijoje rasime vietos socrealizmui? Literatūra ir menas, 1995, nr. 42, p. 3.

17 Frans J. Schouten, Heritage as Historical Reality, Heritage, Tourism and Society (ed. by David T. Herbert), London, Mansell, 1995, p., p. 22.

18 Gediminas Lankauskas, Sensuous (Re)Collections: The Sight and Taste of Socialism at Grutas Statue Park, Lithuania, The Senses and Society. 2006, no. 1(1), p. 27-52.

19 Debbora Battaglia, On Practical Nostalgia: Self-Prospecting among Urban Trobrianders, Rhetorics of Self-Making (ed. by D. Battaglia). Berkeley, University of California Press, 1995, p. 77–96.

20 Anne-Marie Losonczy, La patrimoine de l’oubli: Le „parc-musée des statues“ de Budapest, Ethnologie française, 1999, no. 3, p. 445–452.

21 Anna Krylova, Saying „Lenin“ and Meaning „Party“: Subversion and Laughter in Soviet and Post-Soviet Society. Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and Society since Gorbachev, (ed. by A. M. Barker). Durham, Duke University Press, 1999, p. 243–265.

22 Например в Варшаве ныне создают музей Коммунизма. Также можно упомянуть виртуальный музей Коммунизма (официальный сайт музея - http://www.globalmuseumoncommunism.org/).

23 Официальный сайт: http://www.muzeumkomunismu.cz/